Издавна было резонно замечено, что на детях гениальных людей природа отдыхает, как бы исчерпав себя. К счастью, это не всегда так.
Сейчас различные издания публикуют статьи о Марине Цветаевой. Слава Богу. Ведь при жизни её не слишком баловали ни вниманием, ни добрыми словами. А всё-таки жаль, что в её большой тени почти исчезает образ её дочери, Ариадны Эфрон. Вспомнить Ариадну Сергеевну следовало бы хотя бы потому, что без её самоотверженности и целеустремлённости в 60-е и 70-е не было бы никаких публикаций Цветаевой. Дочь посвятила памяти матери значительную часть своей нелёгкой жизни.
На ней природа не отдыхала. С детских лет она одарила её более чем достаточно. А вот История на ней вытопталась. Хотя и Марину Ивановну судьба преследовала с диким ожесточением, но круги Алиного ада были много страшнее. Подробно все её «университеты» описаны М.И. Белкиной в прекрасной книге «Скрещение судеб».
Какая она была. Сейчас её фотографии разных периодов жизни можно увидеть во многих книгах о Марине Цветаевой.
Аля Эфрон, апрель 1914 год
«...лицо прямо ангельское. Сначала видишь только глаза. Блеск – не блеск, а сияние! Два кусочка (огромных!) сияющей синевы. Веки крупные, нежные, с сетью жилок...
Породила доченьку –
Синие оченьки,
Горлинку голосом,
Солнышко волосом».
Марина Цветаева. Москва, 12 декабря 1912 г.
Цветаева назвала дочь по святцам 18 сентября – день памяти святой мученицы Ариадны с острова Наксоса (Греция).
Не знаю, – где ты и где я.
Те же песни и те же заботы.
Такие с тобой друзья!
Такие с тобой сироты!
И так хорошо нам вдвоём –
Бездомным, бессонным и сирым...
Две птицы: чуть встанем – поём,
Две странницы: кормимся миром...
Марина Цветаева
(«Стихи к дочери»)
Когда-нибудь, прелестное созданье,
Я стану для тебя воспоминаньем,
Там в памяти твоей голубоокой,
Затерянным так далеко-далёко.
Забудешь ты мой профиль горбоносый
И лоб в апофеозе папиросы,
И вечный смех мой, коим всех морочу,
И сотню – на руке моей рабочей –
Серебряных перстней, – чердак-каюту,
Моих бумаг божественную смуту...
Как в странный год, возвышены Бедою,
Ты – маленькой была, я – молодою.
Марина Цветаева
А.С. Эфрон в Тарусе
Вот какой её увидела М.И. Белкина в конце 60-х годов.
«Она совсем не была похожа на Марину Цветаеву. Она была гораздо выше её. Крупней. У неё была горделивая осанка, голову она держала чуть откинутой назад, вольно подобранные волосы, когда-то, видно, пепельные, теперь наполовину седые, были схвачены на затылке мягким пучком и спадали волной на одну бровь. Брови , красивые, чётко очерченные, разбегались к вискам, как два тонких, приподнятых крыла. И глаза... „венецианским её глазам“!» (вышедшая в 1922 году пьеса Марины Ивановны «Конец Казановы» имела посвящение «Моей дочери Ариадне – венецианским её глазам» – В. Р. ).
Ариадна Эфрон. Москва, 1965 год
К пожилым годам, наглядевшись вдоволь на «белое безмолвие», эти глаза несколько поблекли. Они были такими же огромными, как у отца Сергея Эфрона, но тот был кареглазым, а дочь – голубоглазой. Откуда венецианские? Не реминисценция ли из Мандельштама:
Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала...
Воздух твой гранёный... В спальнях тают горы
Голубого, дряхлого стекла.
Это были ещё и глаза художника. Гены её деда, Ивана Владимировича Цветаева, крупнейшего знатока изобразительного искусства, миновав дочь Марину (в её стихах живописи нет почти совсем, всё держится на напоре музыкальной стихии), передались внучке.
Ариадна Сергеевна хорошо рисовала. В Париже ей довелось учиться у Натальи Гончаровой, в студии Шухаева, в Ecole de Louvre.
Ариадна Эфрон. Дом в Фавьере. Бумага, акварель
Ариадна Эфрон. Осенний пейзаж в Фавьере. Бумага, акварель
Ариадна Эфрон. Девушки. Бумага, тушь, кисть
Ариадна Эфрон. Бретонки с колокольнями и церковь в чепчике. Бумага, тушь, перо, кисть
Ариадна Эфрон. Бретонка. Август 1929 года. Бумага, тушь, перо
Ариадна Эфрон. Рисунки из окна. Бумага, тушь, кисть
Ариадна Эфрон. Портрет В. Маяковского. Бумага, уголь
Работа Ариадны Эфрон
Ариадна Эфрон. Иллюстрация к поэме М. Цветаевой «Крысолов». Бумага, тушь, палочка, сухая кисть
Ариадна Эфрон. Иллюстрация к Легенде об Уленшпигеле. Линогравюра, раскрашенная акварелью
Это дарование спасло её в тяжёлые годы: какое-то время в лагере она разрисовывала ложки и недолго пробыла на лесоповале, да и в ссылке выполняла художественные работы. Рисование преподавала и в Рязани в короткий период между двумя заточениями.
Но вот кем она была поистине Божией милостью – это поэтом-переводчиком! Занимаясь этим делом много лет, пишущий эти строки берётся утверждать, что из всех литературных профессий поэтический перевод – это труд самый тяжёлый, квалифицированный... и неблагодарный. Валерий Яковлевич Брюсов в своей статье «Фиалки в тигеле» говорил, что перевести поэтическое произведение с одного языка на другой невозможно в принципе. Но Брюсов добавляет: «Каждый раз это исключение».
Исключение получается, когда переводчик вкачивает в свою работу достаточно собственной крови. Как несколько самоуверенно писал Леонид Николаевич Мартынов, «в чужую скорбь – своё негодованье, в чужое тленье – своего огня».
Она переводила Готье, Верлена, Арагона. Но наибольшей её удачей был Шарль Бодлер.
Этот поэт плохо давался русским переводчикам. Больно уж его манера противоречила как их жизненному, так и поэтическому опыту. Наверно, чтобы перевести Deprofundisglamavii («Из бездны взываю»), надо было самому оказаться в этой самой бездне.
Вокруг меня – тоски свинцовые края.
Безжизненна земля, и небеса беззвёздны.
Шесть месяцев в году здесь стынет солнца свет,
А шесть – кромешный мрак и ночи окаянство...
Как нож обнажены полярные пространства:
Хотя бы тень куста! Хотя бы волчий след!
Кто-то заметил, что жемчужина рождается из боли. Вот для сравнения перевод последнего приведённого катрена, выполненный Александрой Андреевной Кублицкой-Пиоттух, матерью Блока, женщиной тонкой и талантливой.
Полгода там царит холодное светило,
Полгода кроет ночь безмолвные поля;
Бледней полярных стран, бесплодная земля
Ни зелени, ни птиц, ни вод не породила.
Удивительное природное поэтическое дарование было у дочери Цветаевой с детских лет. Но у неё была ещё и огромная щедрая душа, обрекшая её на «растворенье самого себя в других, как бы им в даренье» (Борис Пастернак).
Цветаева отметила в дневнике, что дочь родилась в половине шестого утра под звон ранних московских колоколов. Марина Ивановна назвала девочку Ариадной – именем своей любимой мифологической героини, о которой позже напишет трагедию. В четыре года необыкновенный ребенок уже выучился читать, а в пять – писать. С шести лет Аля начала вести дневники.
Эренбург описывает своё посещение Цветаевой в голодной и холодной Москве в 1918 года: «Марина как будто нарочно развалила свою нору. Всё было накидано, покрыто пылью, табачным пеплом. Ко мне подошла маленькая, очень худенькая, бледная девочка и, прижавшись доверчиво, зашептала:
Какие бледные платья!
Какая странная тишь!
И лилий полны объятья,
И ты без мысли глядишь.
Я похолодел от ужаса. Дочке Цветаевой – Але – было тогда пять лет, и она декламировала стихи Блока».
Правда, сама Ариадна Сергеевна говорила, что Илья Григорьевич что-то путает: не могла она в пять лет читать Блока. Но если даже что-то смещено во времени, характерно восприятие этой девочки окружающими.
Вот свидетельство другого близкого друга Марины Ивановны – Константина Дмитриевича Бальмонта: «Марина живёт одна со своей семилетней девочкой Алей, которая видит ангелов, пишет мне письма, самые красивые из девических писем, какие я получал когда-либо в жизни, и пишет стихи, совершенно изумительные. Припоминаю сейчас одно, которое могло бы быть отмечено среди лучших японских троестрочий:
Корни сплелись,
Ветви сплелись.
Лес любви».
Впрочем, девочка росла в атмосфере такой духовной высоты, в которой невольно воспаряла ввысь и сама. Мать разговаривала с ней как со взрослой. Вот отрывок из дневника Али: «Выходим из дому ещё светлым вечером. Марина объясняет мне, что Александр Блок такой же великий поэт, как Пушкин... Иногда её (Марины) рука брала цветочки, которые я держала, и её красивый горбатый нос вдыхал беззапахный запах листьев. И вообще в её лице не было радости, но был восторг».
Запись в дневнике семилетней девочки удивительна. Отчасти она, конечно, ребяческая, что чувствуется в милом неологизме «беззапахный». И в то же время такая тонкость, как ощущение разницы между «радостью» и «восторгом».
А вот в письме Елене Оттобальдовне Глазер-Волошиной (матери Максимилиана Волошина): «Мы с Мариной читаем мифологию... А Орфей похож на Блока: жалобный, камни трогающий»... Очень интересная смесь детского сознания с глубинным, совершенно взрослым. «Жалобный, камни трогающий» – значит способный всё разжалобить, даже камни«. И такая детская инверсия: не Блок похож на Орфея, а... Орфей на Блока.
(Марина Цветаева к осени 1914 г. наконец нашла в Москве «волшебный дом», который полюбила. И провела 8 лет в квартире № 3 дома № 6 по Борисоглебскому переулку, на углу Поварской и Собачьей площадки. Теперь здесь культурный центр «Дом-музей М. Цветаевой», где проходят концерты, вечера, а напротив дома – памятник Марине Ивановне).
Быт в их «чердачном дворце», так живописно показанный Эренбургом, Аля метко называла «кораблекрушительным беспорядком».
А Цветаева писала так:
Вот дети мои – два чердачных царька,
С весёлою музой моею, – пока
Вам призрачный ужин согрею,
Покажут мою эмпирею.
Дочери Марины Цветаевой Аля и Ирина. 1918-1919 годы
Детей было тогда двое. Ещё жива была двухлетняя Ирина, вскоре умершая в приюте в Кунцеве. Там же была и Аля, и тоже чуть не умерла, но её мать успела вырвать из когтей смерти.
Старшую у тьмы выхватывая –
Младшей не уберегла...
Марина Цветаева.
(Отдавая детей в приют в голодный постреволюционный 1919 год, Марина Цветаева надеялась спасти их от голода, – а вышло всё с точностью до наоборот: приют оказался прибежищем нечестных на руку людей, которым не было никакого дела до «человеческого материала».)
В сборнике «Психея» (зарубежном) есть раздел «Стихи моей дочери». Там были такие строки:
Не стыдись страна Россия!
Ангелы – всегда босые.
Сапоги сам чёрт унёс.
Нынче страшен – кто не бос.
Как будто с этими детскими стихами Али перекликался в недавние дни Александр Галич: «Ах, Россия, Россия, все пророки босые...».
Виктория Швейцер в книге «Быт и бытие Марины Цветаевой» пишет: «Аля изливала на мать огромную энергию, поддерживающую её, помогающую жить».
Марина Цветаева. Рисунок Ариадны Эфрон
«Моя мать, Марина Ивановна Цветаева, была невелика ростом – 163 см, с фигурой египетского мальчика – широкоплеча, узкобедра, тонка в талии. Юная округлость ее быстро и навсегда сменилась породистой сухопаростью; сухи и узки были ее щиколотки и запястья, легка и быстра походка, легки и стремительны – без резкости – движения. Она смиряла и замедляла их на людях, когда чувствовала, что на нее смотрят или, более того, разглядывают. Тогда жесты ее становились настороженно скупы, однако никогда не скованны». Ариадна Эфрон
Ариадна Эфрон. Марина Цветаева. 1928 год. Бумага, уголь, растушевка
«Волосы ее, золотисто-каштановые, в молодости вившиеся крупно и мягко, рано начали седеть – и это еще усиливало ощущение света, излучавшегося ее лицом – смугло-бледным, матовым; светлы и немеркнущи были глаза – зеленые, цвета винограда, окаймленные коричневатыми веками». Ариадна Эфрон.
Марина Цветаева (рис. А. Эфрон). 1930-е годы
Поразительно её понимание огромной, мятущейся души матери. Вот о Вишняке (адресате «Флорентийских песен», берлинском увлечении Цветаевой): «Когда Марина заходит в его контору, она – как та Душа, которая тревожит и отнимает покой и поднимает человека до себя». Это-то Ариадна Сергеевна хорошо понимала, что мать её всех тащила на такие высоты, где невозможно долго выдержать. И на своём детском опыте – тоже. Жизнь матери всегда была главной частью её собственной души.
Париж. 1936 год
И труженицей Ариадна Сергеевна была с самого начала своей нелёгкой жизни. Безоблачного детства у неё не было никогда. А руки у неё были золотые.
Это помогало ей коротать время даже во внутренней тюрьме на Лубянке, где она умудрялась вязать на двух спичках и даже делать что-то вроде тортов (в камере!).
В Париже она была буквально спасительницей семьи. Марина Ивановна писала чешской подруге Анне Тесковой: «Она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, вёдра, еда...». Ещё и вязала шапочки на продажу, сильно пополняя вечный дефицит семейного бюджета.
Мать предсказывала: «Годам к двадцати озлобится люто...». Не озлобилась, хотя и бывали времена, о которых мы узнаём из... писем Марины Ивановны к жене Ивана Алексеевича Бунина, Вере Николаевне Муромцевой. В тридцатые годы отношения между матерью и дочерью не были безоблачными. Молодой девушке нелегко было быть вечным вьючным тяглом. И к тому же она со всем пылом рвалась в Россию себе на погибель, а Марина Ивановна этого не понимала или, точнее, слишком хорошо понимала, что может случиться.
Ариадна Сергеевна уехала на родину 15 марта 1937 года.
Проводы Ариадны Эфрон на Северном вокзале в Париже 15 марта 1937 г. Слева направо: М.Н. Лебедева, М.И. Цветаева, Ирина Лебедева, Аля, Мур
Она не сомневалась, что едет «навстречу счастью». Сперва всё складывалось хорошо: поселилась у сестры отца Елизаветы Яковлевны Эфрон, стала рисовать и переводить для московского журнала на французском языке Revue de Moscou.
Потом появился в Москве отец, приехала и мать. Они стали жить в Болшеве под Москвой.
Ариадна Эфрон. Лето 1937 года
Аля встретила человека, которого полюбила, готова была принять и оправдать всё происходящее.
Самуил Давыдович Гуревич
Человек незаурядных способностей, Гуревич был на восемь лет старше Ариадны Эфрон. Как и она, он вырос за пределами России. Детство его прошло в Америке, куда задолго до Октября эмигрировал его отец – профессиональный революционер. Пятнадцати лет мальчика привезли в Россию. Прекрасное знание английского языка многое определило в его будущей судьбе. Говорят, он учился в школе вместе с сыном Троцкого. И совсем достоверно – он был очень близок к Кольцову. Но как ни странно, после ареста шефа положение его секретаря не пошатнулось. А ведь ко времени знакомства с Ариадной он был исключен из партии за «троцкистский уклон»! ...Свою должность он сохранил и позже, когда была арестована Ариадна и прочие обитатели болшевского дома.
Однако умереть в собственной постели ему все же не было суждено. В 1952 году его арестовали вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета – и расстреляли как «врага народа».
Марина Ивановна иронизировала по поводу её стремления видеть всё в розовом свете. Она записывает в дневнике: «Энигматическая Аля, её накладное веселье».
Арест 27 августа 1932 года был для девушки неожиданным ударом: её взяли первой, по-видимому, для устрашения отца, для давления на него. Вскоре был арестован и он. Сергей Яковлевич погиб, а Ариадна Сергеевна отбыла 8 лет в мордовских лагерях от звонка до звонка. Недолго прожила на воле в Рязани, затем снова арест и ссылка в Туруханск.
Работа Ариадны Эфрон. Слияние Тунгуски и Енисея
Енисей сливается с Тунгуской,
Старший брат встречается с сестрою.
Та течет полоской синей, узкой,
Тот – широкой полосой седою.
По груди широкой, богатырской
Стороны чужой, земли сибирской
Пролегают лентой орденскою.
Две реки идут одной рекою,
Две реки идут одной судьбою,
Так, как нам не велено с тобою.
И железные проходят зимы,
И чудесные проходят весны
Над моею жизнью нелюбимой,
Над чужой землей орденоносной.
Над чужбиною.
Ариадна Эфрон 1950 г.
Весна
Не певунья и не красавица –
По-медвежьи трудится, старается,
Напрягается тучами,
Кручами,
Всеми реками сонно-могучими,
Каждым корнем и каждой жилою,
Всей своей материнской силою,
Сердцевиной таежного дерева,
Всей упругостью мускула зверева,
Чтоб из треснувшей оболочки
Ледовитого, мертвого сна,
Появилась дрожащим комочком,
Необсохшим цыпленком – весна.
Ариадна Эфрон 1951 г.
Работа Ариадны Эфрон
Первой страницей зимы
открывается день
Белой страницей.
Синькою в детских следах залегает глубокая тень,
Синяя лыжня по белому снегу стремится.
Птицы у нас не зимуют. Молчит за поселком тайга,
Стадом оленей уставила в небо рога.
День без событий, без почты, почти без забот.
– Хоть бы скорей красноярский пришел самолет!
Ариадна Эфрон 1951 г.
А.Эфрон и А. Шкодина у своего домика в Туруханске. 1953 год
Наш домик. Туруханск, июль 1950 года. Бумага, акварель
Комната А. Эфрон и А. Шкодиной в Туруханске. Бумага, акварель
Ариадна Эфрон. Лодки, изгородь. 16 мая 1951 года. Бумага, цв. карандаши
На избах – шапки набекрень
И пахнет снегом талым.
Вчера пуржило целый день,
Сегодня перестало.
Одну и ту же множит трель
Силенки пробуя капель.
А снег лежит на берегу
От детских лыж в полоску,
Как будто снятой на бегу
Тельняшкою матросской.
На солнце вспыхнула сосна
И замерла, сияя.
Вот и до нас дошла весна
В последних числах мая.
1952 г.
Работа Ариадны Эфрон
«Я вот думаю о чем: детство – это открытие мира. Юность – открытие себя в мире. Зрелые годы – открытие того, что ты – не для мира, а мир – не для тебя. И – установив это – успокаиваешься».
Ариадна Эфрон.
Акварель А. Эфрон
«Ее акварелей и рисунков сохранилось не так уж много. Им, может быть, недостает энергии и блеска. Это – скупая и сдержанная, камерная по своему строю графика, в ней нет никакой „намеренности“, стремления к эффекту. Мотивы ее просты, часто обыденны, графический и живописный язык строг и скромен. Поэтому о ней трудно писать, не за что ухватиться. Между тем, это живые, профессиональные и всегда качественные работы...»
Юрий Герчук.
Вернулась в Москву только после смерти отца народов и сразу занялась архивом матери.
Переводила и для души, и для заработка, например, с русского на французский для Большой Советской Энциклопедии.
Когда-то Москву с Воробьёвых гор завещала ей мать:
Будет твой черёд:
Тоже – дочери
Передашь Москву
С нежной горечью.
Не было у Ариадны Эфрон дочери. Нечеловеческая, искалеченная жизнь была у этой талантливой, прекрасной, доброй и умной женщины. Умерла она в цветаевской Тарусе 62 лет от роду в 1975 году, многое успев сделать для спасения наследия матери.
В Тарусе. 1960
Ариадна Сергеевна на реке в Тарусе. Конец 1960-х
Ока. Таруса. Вид из окна Валерии Ивановны Цветаевой. 1958 год. Бумага, акварель
Ариадна Эфрон не была знаменита. Но она была из тех редких людей, которые, невзирая на любые препятствия, создают духовную и нравственную атмосферу времени.
Автор публикации: В. Рутминский
Источник: Избранное
Читайте таже:
