95 лет назад, 9 мая 1924 года, родился Булат Окуджава. Журналист Алексей Королев для «Известий» вспомнил, как складывались отношения писателя с властью и историей и почему Окуджаву можно назвать последним русским бардом.
Бумажный солдат
В 21 год дата его рождения приобрела особый символизм для целой страны, и, кажется, Булат Окуджава этот символизм прекрасно понимал. Тема войны в его творчестве никогда не занимала столько места, сколько у тех же «лейтенантов» − Бакланова, Васильева, Быкова, − но так уж вышло, что едва ли не главную советскую песню о Великой Отечественной суждено было написать именно Окуджаве.
Булат Окуджава на даче в Солослово. Фото: Global Look Press/Yury Pilipenko/Russian Look
Фронтовая биография Окуджавы на самом деле довольно коротка: три месяца под Моздоком в составе минометной бригады 254-го гвардейского кавалерийского полка. В середине декабря 1942 года он был ранен и на передовую более не вернулся, служил в Закавказье. Злопыхатели еще в 1990-е полюбили ставить это ему в вину, меряя жизненный опыт простым сложением календарных единиц: мол, маловато для обобщений. Это, разумеется, запрещенный прием: и потому что на фронте зачастую день идет за год, и потому что Окуджава в буквальном, физиологическом смысле успел пролить за Родину кровь.Впрочем, отдав дань юношеской памяти в первой − и лучшей − своей прозаической книге «Будь здоров, школяр!», Окуджава сосредоточился на совсем других исторических горизонтах.
Наиболее уютно ему, разумеется, было в веке XIX. Декабристы, жандармы, коллежские регистраторы, дуэлянты-флигель-адъютанты − здесь Окуджаве вдоволь хватало материала и для аллюзий, и для иллюзий. Когда вчитываешься в того «Бедного Авросимова», то вдруг с пугающей ясностью начинаешь понимать, как нравилась Окуджаве та Россия − сколько бы он ни извел слов, описывая пресловутую «удушливую атмосферу доносительства». С доносительством, впрочем, всё было в порядке и в окружавшей Окуджаву действительности − только без кавалергардов, чей век недолог, и покрытых шрамами генералов свиты.
Туда, во времена Николая I, путь автора «Сентиментального марша» был извилист. «Комиссарами в пыльных шлемах» упорно пытаются задеть не столько самого поэта, сколько его поклонников, забывая, что песня написана аж в 1957 году. Да, для того чтобы сыну репрессированного сохранить романтическую влюбленность в революцию, мало одного XX съезда − скажем, тот же Василий Аксенов, обладавший схожим социальным происхождением, этого увлечения вполне счастливо избежал. Но Окуджава был человеком цельным − если идеалы, в которые он верил, были симфоничны не только разночинцам николаевского времени, но и его собственному отцу, комиссару Красной армии и секретарю Тбилисского горкома, то отчего бы эти идеалы не воспеть?
Глоток свободы
18. XI. 72. Б. Окуджава:
В течение ряда лет некоторые печатные органы за рубежом делают попытки использовать мое имя в своих далеко не бескорыстных целях.
В связи с этим считаю необходимым сделать следующее заявление: критика моих отдельных произведений, касающаяся их содержания или литературных качеств, никогда не давала реального повода считать меня политически скомпрометированным, и поэтому любые печатные поползновения истолковать мое творчество во враждебном для нас духе и приспособить мое имя к интересам, не имеющим ничего общего с литературными, считаю абсолютно несостоятельными и оставляю таковые целиком на совести их авторов.
Поэт Булат Окуджава выступает в бывшей гостиной дома Трубецких в Доме-музее декабристов в Иркутске на литературно-музыкальном вечере, посвящённом первым русским революционера. Фото: РИА Новости/А. Князев
Это известное «покаянное» письмо в «Литературку» − идеальная иллюстрация взаимоотношений Окуджавы с властью. Никаким покаянием тут, разумеется, даже не пахнет (извинялся Окуджава в том числе за «тамиздатовскую» публикацию «Бедного Авросимова», который через год вышел в серии «Пламенные революционеры»), простое соблюдение правил игры. Власть платила Окуджаве тем же − да, била и иногда довольно крепко (его даже исключили из партии − жесткая кара, но, правда, недолгая), поддушивала (книги стихов не выпускали почти десять лет), но не отталкивала. Окуджаву кормил кинематограф, его пластинки выходили на «Мелодии». Взамен поэт не делал резких движений: не подписывал (после 1967 года) коллективных писем, не участвовал в проектах вроде «Метрополя» (впрочем, по версии Аксенова, это было связано с личной драмой: пришлось спасать сына от тюрьмы), будучи за границей, принципиально не делал резких заявлений. Это замечали не только в соответствующих органах, но и в зарубежье, которое − особенно политизированная его часть − Окуджаву вообще не слишком жаловало. Неистовый Довлатов бушевал (правда, в частной переписке): «Тут из Германии по радио выступал Окуджава. Позор! Взрослый мужчина невнятно бубнил о красотах Баварии. О серьезных вещах − ни звука. Это ли не рабство и галера? Сейчас помыслить жутко, что можно было так существовать». Впрочем, здесь уместно говорить не о конформизме, а о той же цельности мировосприятия: в эмиграции Окуджава, едва ли не единственный из шестидесятников (на ум еще приходит разве что Рождественский), непредставим абсолютно.
Писатель у микрофона
Чуть ссутулившаяся к микрофону фигура, левая нога на табуретке, слегка развернутая к себе гитара, чтобы было удобно большим пальцем зажимать басовые струны (в любой музыкальной школе за такое бьют по рукам). Классический портрет Окуджавы − и хирургически точная иллюстрация его места в русской словесности. Проза его давно уже проходит по ведомству истории литературы − она ни в коем случае не плоха, просто неуникальна. А вот песни − это совсем другое дело. В них много граничащей с инфантилизмом наивности, они не всегда вневременны и зачастую избыточно моралистичны и образны. Но то и дело − на самые разные причем темы − в лирике Окуджавы вдруг проступало что-то истинно вечное. Безысходность («Простите пехоте») и отчаяние («До свидания, мальчики»), одиночество («Молитва Франсуа Вийона») и творчество («Я пишу исторический роман»), дружба («Кабинеты моих друзей») и любовь («Песенка о голубом шарике»).
Источник: Известия
