21 мая исполнилось бы 90 лет Борису Васильеву. Писатель не дожил до своего юбилея чуть больше года. Он был несомненным нравственным авторитетом, человеком, которого уважали даже те, кто категорически с ним не соглашался.
Он отталкивал от себя зло, оно не приставало к нему, хотя всю жизнь таилось где-то неподалёку. Ни в детстве, где его догнал, но не забрал тиф. Ни в войну, куда он ушёл школьником и пережил одно из самых страшных для военного испытаний – окружение. Ни потом, когда оказалось, что Победа – это лишь начало мирной жизни, а не залог её счастья. Ни в перестройку, когда разного рода искусы вились над русской интеллигенцией, как комары. Ни в постсоветское время, когда империя рухнула, погребая под собой и ложное, и настоящее.
Он был верен своей непримиримости к злу. Эта вера пережила его и заставляет до сих пор сопереживать его героям так, словно их трагедии свершились не на страницах книг, а рядом с нами, и мы ещё можем что-то изменить, извлечь такие нравственные уроки, которые позволят в будущем избежать непоправимого и страшного конца. Борис Васильев, дворянин по происхождению, кадровый советский офицер по судьбе, русский интеллигент по духовному призванию, знал российскую жизнь во всей её полноте. И никогда не пытался её мифологизировать и приукрашивать ради сиюминутных целей, ради политической и общественной конъюнктуры. Это свойство тех, кто знает свою правду и кто больше всего боится провиниться перед этой правдой. Отсюда, наверное, и достаточно поздний литературный дебют, и совсем уже поздно пришедшая известность. Но зато известность такая, которая сделала его произведения народными. А народ не прощает писателям лжи, не прощает работу вполнакала.
Снятый по его сценарию фильм «Офицеры» многие помнят чуть ли не покадрово, наизусть, для военных – это художественный устав, воплощённый на экране кодекс чести. Повесть «А зори здесь тихие…» заставляет разрыдаться самых сдержанных читателей, её экранизации и инсценировки всегда становились событиями, её напряжение заставляло иных переоценить свою жизнь. Описанная в повести «В списках не значился» сражающаяся Брестская крепость – общий людской, страдающий, боевой мир – не пала, а просто истекла кровью. И герой повести, её последний защитник, последняя её кровинка, – не богатырь, а обычный юноша, вечный русский победитель. Его, как и всякого, можно лишить жизни, но у него нельзя отнять гордость, достоинство и дух победителя. Добро не всесильно, но непобедимо в человеке, если оно добро. Жаль, что Бориса Васильева больше нет с нами, что он ничего больше не напишет. Нескончаемо радостно, что он жил среди нас, а его книги останутся с нами навсегда.
М. Замшев. Не стрелять в безоружных
Так, как писал Борис Васильев, теперь уже не пишет никто. И дело здесь не в каком-то его особом стилистическом умении. Пожалуй, и о стиле как о чём-то отдельном в творческом облике писателя говорить не имеет смысла. Просто он выбрал слова для выражения того, что считал необходимым донести до других. Думаю, что главное внутреннее правило, которому следовал Васильев, заключалось в том, чтобы избежать лишнего, того, что может помешать читателю дойти до сути, даже если это лишнее красиво или по крайней мере словесно занимательно.
Внешняя красота – не задача литературы, по Борису Васильеву. Цель текста – создание на живых примерах системы нравственных ориентиров. Именно поэтому подлинный отклик в сердцах читающей публики он нашёл тогда, когда в обществе, уставшем от культа силы и собранности, без которого нельзя было перенести тяготы войны и послевоенного восстановления, появилась острая нужда в другой системе ценностей. И Васильев, терпеливо ждавший того, чтоб его услышали, по крупицам собирал из себя писателя, строил себя сам, поскольку, не выстроив себя, невозможно показать это другим. Этого, кстати, не понимали многие советские либералы, что послужило одной из главных причин их духовного краха.
Сейчас сложно представить, что Борис Васильев зарабатывал себе на жизнь текстами для телепередачи КВН, для киножурналов. Но так было. А его первая пьеса «Танкисты», из которой впоследствии вырос сценарий знаменитого фильма «Офицеры», была запрещена советской военной цензурой. Но он не сдавался. Он, кадровый офицер, фронтовик, знал, что, сворачивая с выбранного пути, никогда не дойдёшь до конца. А литературная судьба – это путь до конца. Иначе никак…
Первая его повесть «Иванов катер» пролежала три года в редакционном портфеле «Нового мира» и вышла только после того, как в «Юности» увидела свет впоследствии прославленная другая повесть – «А зори здесь тихие…». В чём секрет успеха этой повести? Ведь о войне к тому времени было написано немало. Уже утвердилась окопная правда Виктора Некрасова, уже гремела «лейтенантская проза», а военные рубцы в сердцах её участников-очевидцев постепенно затягивались…
Я позволю себе предположить, что всех потрясло в ней. Автором, возможно, впервые в советской литературе были показаны на войне не супергерои, а простые, слабые, не очень умелые с военной точки зрения девушки с полным набором женских слабостей, немного даже беззащитные. Но они яростно и самозабвенно противостоят фашистам и, хоть и погибают все до единой, остаются непобедимыми. Война Бориса Васильева – это не война эпическая и не война «лейтенантской прозы». Это война простых людей, оказавшихся в невыносимых обстоятельствах, но нашедших в себе ресурс справиться со своими страхами, со своим малодушием и остаться верным воинскому и человеческому долгу, но при этом выкорчевать из души ростки перманентной ненависти. Эта же художественная линия продолжилась и в книге «В списках не значился», своеобразной кодой которой является эпизод, когда главный герой, лейтенант Плужников, не стреляет в безоружного немца, зная, что, уйдя, он наверняка выдаст места его схрона.
И в той и в другой повести нет так психологически оправданного, но нереалистичного хеппи-энда. Это, кстати, тоже одно из несгибаемых и неоспоримых убеждений Бориса Васильева. Сюжет должен развиваться не по законам литературы, не по законам читательских потребностей, а только согласуясь с правдой. Известно, что литературное начальство очень просило его оставить в живых хотя бы одну девушку из «А зори здесь тихие», но он отстоял свой замысел. Победа не в том, чтоб выжить. Победа в том, чтобы не сдаться. Такой трагизм не фатален. И в нём, как это ни парадоксально, звучит куда больше надежды, чем в искусственно оптимистических финалах. Борис Васильев никогда не принимал роль гуру. Хотя, несомненно, имел на это право. Однако он видел жизнь человека как постоянное стремление к совершенству, а не как подражание уже готовым образцам. Здесь в нём, в человеке, как он сам замечал, атеистического мировоззрения, проявлялись черты глубоко верующих русских людей.
Вера – это путь. Его роман «Не стреляйте белых лебедей» с жутким финалом, когда браконьеры до смерти забивают лесничего, вызвала в прессе тех лет яростные дискуссии. Многие считали, что советским читателям ни к чему такая концовка и что она не слишком достоверна. Но писатель уже тогда предчувствовал, как важно показать людям, что в послевоенном мире, когда враг не за линией фронта, важнейшая задача человека – противостоять дикости, убивать в себе зверя, бороться с тёмными инстинктами, иначе общество не выживет и развалится.
Эту же задачу он ставил в одном из лучших и самых щемящих своих произведений – «Завтра была война». Помню, как, будучи в возрасте васильевских героев, я смотрел в театре им. Маяковского спектакль по этой повести. Это был 1988 год. Общество кипело и ещё не чуяло, чем пахнёт его пар. Вспоминаю, как выступали слёзы на глазах и кулаки сжимались от несправедливости. Борис Васильев жил с убеждённостью: искусство – мощнейший фактор в борьбе с ложью. Его воздействие сильнее любых деклараций. С его помощью можно сопротивляться злу не менее результативно, чем с помощью оружия.
Увы, ему, как и многим другим, не удалось противостоять негативному в полной мере. Искренне верящего легче всего обмануть. И после сконструированного во многом такими же романтическими интеллигентами, как Борис Васильев, 1991 года именно убившие «божьего бедоносца» Егора Полушкина из «Не стреляйте белых лебедей» восторжествовали, взяв в руки власть в стране, которую они и страной-то не считали, а так….. местом проживания. И Васильев, яростный противник любого тоталитаризма, видевший одну из главных русских драм в репрессивной сталинской машине, после 1991-го уходит из активной политической жизни, словно этим тихим уходом показывая интеллигенции, как губительно идти на поводу у циничных политиканов. Его созданные в постсоветское время исторические романы – это стремление найти в истории причины того, что происходит со страной, с людьми, со временем. Нашёл ли он их? Трудно ответить на этот вопрос. Как и на тот, была у автора многих переворачивающих душу финалов счастливая или несчастливая жизнь? Можно ли считать трагическим его собственный жизненный исход? Доживи он до своего юбилея, он бы увидел, как те, кого считал своим соратниками, аплодируют наследникам фашистских приспешников. Теперь уже не узнаешь, что бы он испытал от этого, как бы к этому отнёсся… Но если б он смог поговорить со своими героями, уверен, они бы дали ему правильный совет.
Л. Жуховицкий. Записки свидетеля
Я дружил с Борисом Васильевым так долго, что уже не помню, когда мы познакомились. Судя по всему, в начале 70-х. А вот как познакомились, помню очень хорошо.
Время было своеобразное. С одной стороны, унизительно скудное. Полки магазинов были пусты, электрички, ползущие в Москву из Ярославля и Рязани, именовались «колбасными», нужные лекарства можно было добыть разве что в кремлёвской аптеке, любители «красивой жизни» по пять часов стояли в ГУМе за кроссовками, а доктор наук, съездивший на конференцию в Варшаву, считал, что повидал мир. С другой стороны, два билета на Таганку открывали двери в подсобку любого универмага, а однотомник Ахматовой во всей огромной стране был более конвертируемой валютой, чем нынче доллар.
Для писателей, достойных этого названия, время было далеко не худшее – хотя ясно это стало лишь годы спустя. Да, печататься было тяжело, да, жилось бедно. Но зато встречи с читателями собирали полные залы, а то и дворцы спорта. На такой встрече, если не ошибаюсь, с московскими учителями, мы оказались рядом за столиком на сцене. Васильев что-то спросил. Я ответил, назвав его Борисом Львовичем, – он был старше меня на восемь лет, а главное, как тогда говорили, на целую войну. Он отмахнулся:
– Какой я тебе Львович? Ты писатель, и я писатель. Ты – Лёня, я – Боря.
С тех пор так и пошло: я Лёня, он Боря.
Дружить с Васильевым было легко: ни слава, быстро ставшая мировой, ни Государственная премия, полученная им не за прозу, а за сценарий, ни депутатство во впервые избранном Верховном Совете никак на нём не отразились. С поразительной естественностью он оставался самим собой. Этому помогала постоянная погружённость в работу. Он написал не просто много – фантастически много. Романы, повести, сценарии, пьесы следовали друг за другом, практически без перерыва. И всё это была по-настоящему качественная литература!
В так называемом литературном процессе Васильев не участвовал. Он не стоял в очередях за орденами и премиями, за квартирами и дачами. Всё, что имел, было честно куплено на честные гонорары. Он почти не следил за журнально-издательской текучкой, которая вольно или невольно отвлекла бы от главного дела жизни – работы за столом. Даже о классиках почти не говорил. Лишь однажды (потому и запомнилось) Боря задал неожиданный вопрос:
– А знаешь, кто лучший писатель в мире?
Я пожал плечами.
– Диккенс, – сказал Васильев. И объяснил: – Потому что добрый.
Для него этот критерий был бесспорен.
Сам Борис происходил из офицерской семьи. Его отец служил сперва в царской армии, потом в Красной. Противоречия в этом не было никакого: отец не был политиком, и там и там служил России. Отца Борис вспоминал часто, всегда с огромным уважением. Именно так, из рук в руки, получил он и точное представление о русском военном сословии и, до последних дней, прямую спину, и офицерское понятие о чести. Васильев никогда не клялся в великой любви к отечеству, не рвал рубаху на груди, не кичился предками – но честь была у него в крови. И его книги, прямо или косвенно, всегда о людях чести.
Все десятилетия после Великой Победы в нашей печати шла жестокая полемика – чья это победа? Официальная критика делила военную прозу на лейтенантскую и генеральскую, на окопную и штабную. Васильев в полемику не вступал. Но все его военные повести до сих пор стоят на пути у тех, кто норовит украсть у простого солдата его победу. Девчонки, стоявшие насмерть и погибшие на второстепенном участке фронта, их командир с четырёхклассным образованием, не произнёсший за всю повесть ни единого громкого слова, неизвестный солдат, забытый в осаждённой крепости, сам себе и начальник, и подчинённый, – миллионы таких, как они, выиграли самую страшную войну в истории России. Вся проза Васильева говорит об этом.
Замечательный поэт Владимир Корнилов написал однажды о жене Достоевского: «Больше российской словесности так никогда не везло».
Володя ошибся – он не был знаком с Зорей Васильевой…
Среди писательских семей эта была долгожительницей – Боря и Зоря прожили вместе больше шестидесяти лет. И как прожили! И через что прошли! Васильев не раз вспоминал, как они познакомились в артиллерийской академии, как Зоре, круглой отличнице, поручили на комсомольском собрании готовить к сессии отстающего сокурсника, как они ехали в загс на подножке трамвая. У них в жизни были всякие времена, и безденежье, увы, не обошло. Чтобы Боря мог спокойно писать, Зоря продолжала работать, редактором на телевидении. Работа была ей привычна, а вот дорога… Они ведь жили в Солнечногорске. Вначале автобус до станции, потом электричка до Москвы, метро, снова автобус… А вечером всё то же в обратном порядке. Как она это выдержала? Выдержала…
Вскоре после войны пресловутая «борьба с космополитизмом» ломала судьбы и разваливала семьи. Боря был русским, Зоря, увы, нет. От Васильева, а он был тогда членом партии, требовали, чтобы он развёлся с подозрительной женой, пригрозили исключением из партии и, как следствие, крахом всех жизненных планов. Васильев отказался и тем спас не только потомственную офицерскую честь, но и душу для будущей литературной деятельности.
В одной из своих записей Боря признался, что больше всего хотел бы умереть раньше Зореньки. Увы, не сбылось. Зоря в последние годы часто болела, но то ли не принимала свои хворости всерьёз, то ли старалась не огорчать мужа и, по крайней деликатности, беспокоить друзей. Поэтому смерть её показалась неожиданной. По родным и друзьям она ударила, а Борю – убила. На поминках мы сидели рядом, и сразу почувствовалось, что вместе с Зорей ушла и Борина жизнь. Практически он умер в тот же день, что и она, просто его умирание растянулось на два месяца. На большее сердца не хватило.
Сейчас в качестве эталона идеального супружества стараются внедрить старую легенду о Петре и Февронии. Может, стоит за этой историей что-то реальное, может, нет. Но я бы хотел, чтобы очень долгая общая жизнь Бори и Зори Васильевых – пример любви, заботы друг о друге и высочайшей человеческой верности – осталась и в нашей памяти, и в памяти наших внуков. Ведь эта единая жизнь мужчины и женщины не придумана, не приукрашена стараниями потомков – она реально была. Десятки людей тому свидетели. Я в их числе.
Источник: Литературная газета
