Ушедших от нас великих людей принято вспоминать, когда у них круглые даты. Между ними наступает забывчивость. Новому поколению все приходится рассказывать с нуля. В серьезных литературных кругах его называли Михасём. В женском обществе игриво величали Мишелем. В семейной и бытовой обстановке он был Мишечкой. Все это о писателе Михаиле Леонтьевиче Стрельцове, чей день рождения (14 февраля) до сих пор отмечают люди, помнящие его. Прошло больше тридцати лет, как его нет. Изданы и переизданы его проза и стихи. Появилось множество воспоминаний. Часто в них его биография однобока или противоречива. Театральный критик Татьяна Орлова рассказывает про знаменитого белорусского писателя.
Мы поступили в один и тот же год на отделение журналистики филологического факультета БГУ и проучились рядом пять лет. Нас было мало, и мы отлично друг друга знали.
Небольшое наше студенческое сообщество в год поступления – 1954-й – обнаружило в своей среде мощных литераторов. Они пришли в журналистику со стихами и рассказами, а спустя какое-то время об этих людях говорили как о новом сильном поколении белорусской литературы. Наш курс в дальнейшем называли звездным, одним из самых одаренных в истории белорусского журналистского образования. Посудите сами. Здесь были поэты Генадь Буравкин, Василь Зуенок, Юрась Свирка, Семен Блатун. Пробовали себя в прозе Коля Гилевич, Анатолий Силенков, Александр Станюта, Володя Скопа. С нами рядом постоянно были Рыгор Бородулин, Борис Саченко, Иван Сипаков. К младшеньким присоединялись старшекурсники Иван Чигринов, Иван Пташников. Со студенческих лет прозвали академиком нашего товарища Адама Мальдиса. Вскоре было трудно различить, кто где учится. Мы считали своим даже Владимира Короткевича.
Я не называю других своих однокурсников, которые тоже серьезно занимались литературой и стали хорошими критиками. Не все готовили себя для журналистики. Но все мы жили очень насыщенной интеллектуальной жизнью. Постоянно обсуждали, кто и что написал в Беларуси и соседней России. Спешили увидеть, услышать, окунуться в городскую жизнь. Ребята, что приехали из деревни, с фанатизмом ходили в театр и кино, продвигались в профессии семимильными шагами.
Интересно, что коллективный характер времени не разделял нас по принадлежности к домашним и общежитским, обеспеченным и не очень, городским и деревенским, по национальности и языку. В принципе, мы все были идеологизированны, мало успели повидать и узнать, с любопытством бросались в неизведанное и недоступное. Для нас Михась Стрельцов очень скоро стал авторитетом. Он первым среди нас стал писать как-то необычно. Не так, как мы читали и как нас учили. Миша как-то сразу перестал ходить в начинающих. И рано начал печататься в серьезных журналах.
Наши споры, конечно же, сопровождались вечным студенческим ритуалом: сдвинутые столы в общежитиях, лавочки в парках. Особенно насыщенной жизнь была на студенческой картошке. Легкие романы, дешевое вино, ночные прогулки под луной. Картошка летела в корзину под сопровождение стихов.
Со студенческих лет за Мишей закрепилось прозвище «Мишель-вермишель». Макаронный продукт прилепился случайно, беспричинно. А вот «Мишель» возник неспроста. Молодой, сильный, красивый парень выделялся не только своей скромностью, но и молчаливой улыбчивостью, и непонятно откуда взявшейся интеллигентностью, что у многих в то время ассоциировалось с мужчиной-иностранцем. Это, кстати, замечали в отношении к себе девчонки. Кажется, за свою жизнь Миша так и не успел побывать за рубежом, но вел себя иногда так, будто прошерстил парижские бульвары. Особенно когда начинал рассуждать и спорить. Он стремительно набирался знаний и умения себя вести. Говорил, что это от его отца-учителя.
Высокую культуру и интеллигентность сельского парня замечали многие. Эту особенность личности Михася отметил Янка Брыль. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, они дружили. Как критики. Как писатели. В 1967 году Михась отметил свое тридцатилетие. Брыль посвятил ему статью с точным названием «З добрай, сумнай усмешкай». У Миши действительно всю жизнь была особенность улыбаться по-доброму и чуть печально.
Мы закончили университет в 1959 году, и пути-дороги стали расходиться. Работа в журналистике. Те, кто работал в Доме печати, встречались часто. Миша работал в газете «Літаратура і мастацтва». На выселках. Иногда встречались на улице или на каких-то мероприятиях. Обменивались ничего не значащими словами.
В те 60-е и 70-е однокурсники не терялись, а продолжали радоваться успехам друг друга и читали, много читали. Карьерное продвижение, честно говоря, не очень волновало. На наших теперь уже нечастых сходках однокурсников он не появлялся. Его «Загадка Богдановича» стала для многих из нас настольной книгой. Он раздаривал ее щедро и не жалея красивых слов-автографов. Позже я поняла, почему мы, однокурсники, так полюбили эту книгу. Нас учили заниматься журналистикой. Самым желанным и недоступным жанром было эссе. Все мы хотели писать эссе, а редакторы требовали репортажи и корреспонденции. Миша написал свою «Загадку...» как эссе и этим покорил всех нас. Что называется, прорвался к журналистской свободе через литературу.
Значительно позже «прорвалась» и я. Стала тоже писать эссе, и мы с Мишей вдоволь наговорились на эту тему. Но это все произошло позже.
Мы стали активно общаться после 1980 года, потому что подружились семьями во время зимних и весенних школьных каникул, когда с детьми на неделю-другую выезжали в Дом творчества писателей «Каралищевичи». Старая просторная деревянная дача Якуба Коласа удивительно сплачивала всех, кто там собирался. При минимуме удобств максимум свободы. Почти полный отрыв от цивилизации, лесные засыпанные снегом дороги, замерзшее озеро, щедрый щенячий приплод – маленьких дворняг все тайком старались затащить в комнаты.
У наших детей Алеси и Мити почти не было возрастной разницы. Мой муж, актер, режиссер, поэт Евген Шабан был своим в окружении друзей Михася. Мишина жена Елена – на редкость коммуникабельный человек – легко объединяла своим потрясающим юмором и хозяйскими умениями. Мы стали бывать у них. Они – у нас. Мы ежедневно переговаривались по телефону. Советовали друг другу, какие книжки почитать, что посмотреть.
Когда у Миши в кармане появлялись деньги от гонораров, он шел домой через книжные магазины. Приходил с пустым кошельком и стопкой книг. Случалось, что, не сговариваясь, покупал и на мою долю что-то интересное. Я никогда не отказывалась, потому что Миша всегда попадал в точку, угадывая, что мне могло бы быть любопытно.
Тогда, в 80-х, он много читал и писал, а также каждый вечер часами разговаривал по телефону с близкими по духу писателями. Зачитывал Бородулину свои строчки, выслушивал его. Вокруг него сразу же стали появляться литературные вампиры. Кто-то одолевал пустыми разговорами. Кто-то подсовывал стихи для квалифицированной правки. Кто-то, даже зная, что Стрельцов не пьет, стремился угостить его водочкой и как-то использовать. Михася это злило, но по своему характеру он не умел категорично и решительно сказать «Нет!».
Он очень подружился с моей мамой, бывшей актрисой, расспрашивая ее о той жизни и той среде, которой не знал вовсе, – о России первой половины XX века, о Шаляпине, Демьяне Бедном, Михаиле Чехове, которых моя мама знала лично. По-моему, у них даже образовались собственные секреты. Они много острили и смеялись.
Это короткое время нашей тесной дружбы было наполнено юмором.
Он неохотно выползал из дома. В это время особенно стал ценить уют и семейное тепло. Завел собачонку, которой дал кличку Лиска. Прогуливался с нею по бульвару на своем проспекте Притыцкого. Собачонка часто отлучалась. Миша шел, думая о своем, и мог вернуться домой без собаки.
У него было пальто с рыжеватым меховым воротником, и мы часто подшучивали: не пустил ли он свою рыжую собачонку на воротник.
Не люблю вторгаться со своими воспоминаниями в чужие компании. Есть люди, которые намного теснее общались с Мишелем, и, наверное, многое из рассказанного мною им не понравится. Мы со Стрельцовым были уходящей натурой советской жизни и отлично понимали, что такое ностальгическая тоска по некой потерянной общности. У нашего поколения точка отсчета – 60-е, 70-е годы, мир советской романтики.
Это позволяет мне вполне субъективно вспоминать Мишу с добрым чувством тихой радости. Понимаю, почему в последние годы его жизни мы так близко и так быстро сошлись. Наверное, было желание компенсировать этой стремительностью долгое неведение друг о друге. Неважно, что он рос на селе, а я – на московском асфальте. Оказалось, что мы читаем одинаковые книжки и одинаково смотрим на мир и события. И этим оказались интересны друг другу.
В 2011 году появилась книга нашего однокурсника Саши Станюты «Сцены из минской жизни». Он тоже вспоминает нас всех и Мишу Стрельцова. В чем-то наши мысли перекликаются, наше восприятие людей и времени. Как с ним не согласиться, что можно понимающе молчать на языке одного возраста, что пережитое не тает, как облако, не рассыпается, будучи перенесенным в другое место и в другое время, потому что это живой мир со своим собственным временем и пространством, замкнутый и самодостаточный.
Мише всегда было легко на природе. Я в этом убедилась, когда он гостил у меня на даче. Наш маленький домик был пригоден только для спанья. Вся жизнь происходила в саду, в лесу, на речке. Мишель даже что-то плел про свою болдинскую осень. Наверное, ему неплохо работалось и без кабинета с письменным столом. Он вместе с детьми охотно обживал окрестности. По вечерам что-то быстро записывал.
В этот период Миша стал очень интересоваться театром. Конечно, прежде всего Купаловским. Там среди актеров у него было несколько друзей. По хорошему совпадению это и мои друзья.
Один его человеческий поступок поразил и растрогал меня до слез. Это было в 1983 или 1984 году. Сейчас не помню точной даты. Для меня это было очень трудное время. После внезапной смерти мужа надо было с сыном-подростком и матерью-пенсионеркой начинать жить по-новому. Резко ухудшилось здоровье. Денег не было. Остались долги.
Мише и нашему другу, блестящему театральному критику Георгию Коласу пришла в голову мысль провести меня в члены Союза писателей. В те времена членство в Союзе было не только престижно, но и сопровождалось целым рядом льгот. У Союза была своя поликлиника, свой Дом творчества на Ислочи, возможность работать и отдыхать практически бесплатно раз в год возле Черного моря. Членам Союза регулярно оказывали материальную помощь. Стоит ли говорить о том, что вступить туда было непросто. Кажется, мне надо было пройти три высокие комиссии и собрать авторитетные рекомендации.
Эти рекомендации мне написали Стрельцов и Колас. Когда меня пригласили на первое чистилище, они темпераментно и высокопарно пытались убедить сидящих (а было там не менее двадцати человек), что секция критики и драматургии не сможет дальше жить без Татьяны Орловой. Там присутствовали Рыгор Бородулин, Василь Быков, Иван Пташников, Ничипор Пашкевич, Нил Гилевич. Естественно, тайным голосованием меня лихо прокатили.
Стрельцов выскочил из комнаты разъяренный и красный, как рак. В последующие дни он кому-то названивал и что-то писал. Уверял, что на следующем заседании все будет нормально.
Через месяц меня пригласили на второе заседание. Опять прозвучали оды в мой адрес от Стрельцова и Коласа. Ситуация повторилась. Мою кандидатуру снова прокатили. Как позже сказал мне Иван Чигринов, незачем было так расхваливать. Никто не поверил.
Миша переживал из-за этого поражения намного больше, чем я. С самого начала я не очень-то верила в успех этой авантюры. Была какой-то отрешенной, равнодушной, а позже, когда проанализировала, поняла, почему меня не приняли и не могли принять в Союз писателей Беларуси, но с Мишей своими соображениями не поделилась.
Очень расстроенный Стрельцов даже вычислил тех, кто голосовал против. Не хватало всего-то трех-четырех голосов. Но Миша не назвал мне фамилии, хотя из любопытства я пыталась узнать.
В ту пору он работал в журнале «Неман» и стал заказывать мне статьи. На тогдашние гонорары можно было жить. Более того, Стрельцов стал меня рекомендовать всем журналам и в какие-то литературные проекты. Но я его надежды не оправдала. Не хватило работоспособности, может, смелости, а может, чего-то еще...
Умея много и упорно работать, Миша никогда никого не расталкивал локтями и даже, по-моему, панически боялся стать каким-нибудь, хоть маленьким начальником. Просто не знал и не понимал, что такое управлять подчиненными. Да и себя никогда подчиненным не чувствовал. И слава богу. Он пользовался своим достаточно привилегированным положением в журнале только для того, чтобы кому-нибудь чем-нибудь помочь. Лично для себя он никогда не умел подойти и что-то попросить.
Сейчас, когда мы с его вдовой Еленой Стрельцовой собираемся в их квартире со взрослыми детьми (у нас уже растут внуки) и прокручиваем, как киноленту, те времена, радуемся, что Господь даровал нам общение с Мишелем. Из потока утраченного времени выступают новые человеческие подробности, которые позволяют продолжать разговаривать со Стрельцовым и быть ему в чем-то подотчетным.
У Михася не было званий, постов, лауреатства, места в президиуме или заграничных поездок. Не имел, не сидел, не ездил. Он был очень хорошим писателем и смог им остаться до сих пор.
Автор публикации: Татьяна Орлова
Источник: Onliner
