В издательстве «Народная асвета» вышел в переводе Михася Стрельцова роман Чингиза Айтматова «Буранны паўстанак. І вякуе дзень даўжэй за век». Когда Михаил Леонтьевич начал работу над этим переводом, многие думали: зачем? Стоит ли тратить свой талант и время на чужое, пусть и прекрасное, когда можно создавать собственную замечательную прозу.
Иногда подобные мысли звучали как упрек. Стрельцова не понимали.
А, между прочим, тот же Владимир Дубовка после возвращения из заключения, когда начал переводить Ду Фу или Уильяма Шекспира, делал это, потому что, спрятавшись в их тени, мог выражать любые по своей остроте мысли. А если бы кто подобное заметил и погрозил пальцем, хитрый Дубовка сказал бы: это, мол, не я, а, скажем, всеми любимый автор «Гамлета», ведь я только скромный переводчик.
Для героя нашей статьи работа над переводом Айтматова имела не скрыто-диссидентский смысл, как у Дубовки, а скорее – характер творческого спасения.
Как известно, Михаил Стрельцов в 1970 и 1980-е годы жил надеждой, что вновь почувствует ту непередаваемую эмоцию, напоминающую сон отшельника, где не до конца четко очерченные чувства и мысли каким-то волшебным образом превращаются утром (после ночи такого вот сомнамбулического творчества) в звонкую прозу.
После «Смалення вепрука» это чувство неожиданно исчезло, как то Аральское море. Стрельцов почувствовал страшную в своей безэмоциональности пустоту, пожалуй, такую же холодно-пронзительную, как музыка Лигети. Не спасали ни семейные бури, ни вынужденное мозырское заключение, ни разочарование в друзьях. Все эти шоковые моменты, которые иногда помогают в творчестве другим (тому же Дубовке), способствовали только рождению еще большего страха.
В айтматовском «Буранном полустанке» Михаил Леонтьевич почувствовал родственную эмоцию. Белорусский писатель начал не столько переводить своего киргизского коллегу (здесь, к слову, нужно отметить, что русский язык в этом романе Стрельцову не очень нравился), сколько стремился отыскать свою потерянную мелодию, насладиться оазисом прозы Айтматова, чтобы затем, набравшись сил, начать создавать эстетически новую, необычную свою прозу.
В этом плане Стрельцову был очень близок главный герой романа Едигей. Вторая мировая война, как вампир, высосала из Едигея все силы, но в бескрайних степях своей родины тот снова начал оживать.
Когда читаешь этот перевод, забываешь, что перед тобой произведение Айтматова. Иногда кажется, что это фантазия самого Стрельцова, где роман киргизского писателя был лишь поводом: «Пад вечар лісіца залегла збоч тэлеграфнай лініі на дне раўка, у густым і высокім лапіку шчаўёвага бадылля і, згарнуўшыся рудым камячком каля цёмна-рудых, абсыпаных насеннем сцяблін, цярпліва чакала ночы, нервова торгаючы вушамі, увесь час прыслухоўваючыся да тонкага посвісту панізовага ветру ў каляных, памярцвелых ужо травах. Тэлеграфныя слупы гэтаксама нудна гулі. Ліса, аднак, іх не баялася. Слупы заўжды застаюцца на месцы, яны не могуць даганяць. /.../ У перапынках паміж паяздамі ў стэпе наставала раптоўная цішыня, як пасля абвалу, і ў той выключнай цішыні лісіца вылучыла ў наваколлі насцярожліва-няпэўны, аддалены вышынёй гук, што лунаў над сутонлівым стэпам, – ледзь чутна, не прыналежна нікому. То было трымценне паветраных струменяў, то быў знак на скорую перамену надвор’я. Яна падсвядома адчувала гэта і горасна сціналася, застываючы ў нерухомасці, ёй хацелася завыць уголас, зацяўкаць ад няпэўнага адчування нейкай агульнай бяды».
Разве не с таким ощущением слонялись по ночному Минску, забытым в безлунной тьме деревням, лесам и полям, да и просто в лабиринтах собственных невеселозапутанных мыслей вечно обиженные герои Михася Стрельцова? Разве сам автор «Смалення вепрука» не жил с таким же тошным ощущением?
По-детски придирчивый Стрельцов не находил творческих союзников среди белорусских писателей. Даже своего любимого Янку Брыля безустанно в частной переписке укоряет за что-то незначительное. Духовно близкой оказалась айтматовская экзистенциальная поэзия киргизских степей.
В общем, степью он восхищался. Мог, например, часами любоваться репродукциями Павла Кузнецова, где меланхолия киргизской безграничности завораживала и заставляла забывать унылую нечеткость родной улицы Притыцкого. Однажды с какой-то затаенной радостью признался, что ему приснилась степь...
На протяжении всего романа железнодорожник Едигей живет «успамінкамі» (чудесное слово, придуманное Франциском Олехновичем!) о своем единственном друге, который умер в одиночестве в сиротливом домике посреди степей. Действительность – это, как известно, то, что может вызвать только скуку и разочарование. В действительности нет ни дружбы, ни любви, ни себя самого... Но одинокий Едигей не может до конца отдаться спасительной саможалеющей депрессии. Он встречает упомянутую уже нами лису... «Хто ведае, а можа, мой сябар зараз стаў лісой і прыйшоў мяне суцешыць?» – по-буддистски неожиданно подумал герой.
Михась Стрельцов, который в 1980-е лишился многих иллюзий, хотел, работая над этим переводом, избавиться и досадного чувства жалости к себе, мечтал, чтобы та айтматовская лиса с такой же ненавязчивой кротостью появилась на горизонте его одиночества и одним только видом утешила, вдохновила, успокоила.
Автор публикации: Василь Дранько-Майсюк.
Источник: газета “Літаратура і мастацтва”
