20 июля 1304 года родился один из самых удачливых поэтов за всю историю Европы.
Один из рассказов Честертона про отца Брауна построен на парадоксе: определяя «на глаз», кто из двух незнакомых ему джентльменов – знаменитый поэт, а кто – удачливый биржевой маклер, герой падает жертвой въевшегося стереотипа и принимает за поэта статного, вычурно одетого красавца с кудрями, а не толстоватого коротышку средних лет с бородкой. Который в действительности и является знаменитым поэтом. «Сколько недоразумений породило одно совпадение в начале девятнадцатого века, когда жили три красавца, аристократа и поэта: Байрон, Гете и Шелли!» – вздыхает отец Браун. Двое из которых, добавим от себя, были к тому же заносчивы, бедны и оказались обречены на раннюю смерть.
Альтикьеро да Дзевио, портрет Петрарки/ ru.wikipedia.org
Петрарка жил задолго до возникновения вокруг слова «поэт» этого романтического ореола. И не думал ему следовать. Он прожил невероятно долгую для XIV века жизнь, ровно 70 лет, причем прожил ее не в веселых пирушках и бесконечных скитаниях, как его современники-ваганты, не в любовных томлениях и военных походах, как другие его современники – трубадуры, а в сосредоточенных и уединенных ученых занятиях, довольствуясь скромным домиком и небольшой рентой, предоставленных ему могущественным покровителем – от чего, вероятно, «настоящий поэт» байроновского извода с негодованием отказался. Потому что сам себя он считал в первую очередь гуманистом.
Мэри Спартали Стилман. «Первая встреча Петрарки и Лауры»/ru.wikipedia.org
Сейчас это слово тоже нуждается в пояснении. Под «гуманистами» понимаются активные граждане, готовые бороться за все хорошее против всего плохого (в последнее время всё чаще – за счет принимающей стороны). Но Петрарке и его коллегам куда больше подошло бы близкое по звучанию, но далеко ушедшее по значению слово – гуманитарии. Потому что свою задачу они видели не в борьбе с бедностью, а в том, чтобы восстанавливать гуманитарное знание: искать и исправлять, сличая разные копии, античные тексты и распространять их дальше. А также – писать самим на «золотой латыни», очищая ее от варварских – в прямом смысле – напластований Средних веков. Сам Петрарка («эллинизироваваший свою природную фамилию «Петракко») считал своим главным достижением огромную латинскую поэму «Африка». Сейчас никому, кроме специалистов, решительно не известную.
В отличие от «Книги песен», «Канцоньере». Само это название стало нарицательным, не нуждающимся в переводе. А речь идет всего-то о книжечке нежных сонетов, написанных ученым-филологом на народном тосканском языке вслед за старшими товарищами и земляками – Данте, Квальканти, Гвиницелли. Которые сами еще не знали, что возродившийся с их легкой руки интерес к поэзии на этом языке определит мощнейшее ментальное течение на много веков вперед – Возрождение.
Лаура, рисунок XV века. Библиотека Лауренциана/ru.wikipedia.org
Но сонеты поэтов «нового сладостного стиля» всё-таки оставались достоянием относительно узкого кружка. Из которого смогла вырваться только мощнейшая обличительная и спиритуальная «Комедия» Данте, не случайно прозванная «Божественной». «Канцоньере» Петрарки оказались первым бестселлером дольчестильновистов.
Сейчас, много веков спустя, кажeтся очевидным, почему так произошло. Во-первых, очищенный язык. Упиваясь красотами итальянского языка, объявляя его языком музыки и поэзии, европейцы имели в виду именно язык Петрарки. Который, будучи филологом и поэтом, первый собственным примером показал, насколько певучими могут быть самые простые слова, составленные друг с другом в не просто «не случайном», но в тщательно продуманном порядке.
Петрарка влюбляется в Лауру. На заднем плане Амур с луком/ru.wikipedia.org
Во-вторых,
Петрарка не то чтобы «изобрел чувства» – но изобрел оттенки чувств.
Перешел, так сказать, от пикселей к градиентам. При этом сама «отправная точка» этого градиента – девушка Лаура, благополучно вышедшая замуж, родившая 11 детей и умершая в возрасте около пятидесяти лет (что тоже тогда считалось нормальным) оставалась где-то вдалеке. Настолько вдалеке, что это до сих пор вызывает споры – полно, «да был ли мальчик»? В смысле – так ли важна была Лаура для Франческо или это некая условная фигура, источник бесконечных каламбуров и аллегорий (Lauro – лавр, yвенчивающий чело поэта, l’aura – золотая, т. е. исполненная добродетелей и т. д.), которой поэт считал обязанным обзавестись по аналогии с Данте и его Беатриче (чья жизнь, трагически ранняя смерть и воздействие, оказанное на Данте, сомнений не вызывают).
И в-третьих – то, что это оказалось не важным! Продуманная поэтическая форма перевесила содержание. Именно в Canzoniere
Петрарка до совершенства довел саму форму сонета –
14-строчника с рифмовкой abba abba cde cde, за которым на века закрепилось понятие «петраркистского». И тем самым породил само понятие «авторского сборника стихов» как отдельной смысловой и материальной сущности.
Портрет работы Юстуса ван Гента/ru.wikipedia.org
Не случайно именно Canzoniere оказалась той самой книгой, для которой полтора века спустя создатель современной книжной индустрии Альд Мануций изобрел убористый шрифт «курсив» (по легенде – имитирующий почерк Петрарки) и стал печатать их книжечкой малого формата – «покетбуком». Таким образом, уединенный гуманитарий оказался, говоря по-современному, драйвером индустрии, а его Canzoniere – не только бестселлером, но и «лонгселлером»:
в практически неизменном виде альдина Петрарки переиздавалась тоже столетиями –
она была приторочена к седлу елизаветинского аристократа и поэта Филипа Сидни, когда он поехал в Нидерланды на войну, с которой ему не суждено было вернуться, лежала в дорожных сундуках Гете и Батюшкова, когда они отправились в Италию. И наконец, полтысячелетия спустя после появления Canzoniere
Пушкин в «Метели» именно ради Петрарки приподнял на минуточку маску скромного основоположника русского реализма Ивана Петровича Белкина,
чтобы описать робкую любовь героев «Метели» именно его словами: «Нельзя было сказать, чтоб она с ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы: Se amor non è, che dunque?..»
То есть, в переводе Вяч. Иванова:
Коль не любовь сей жар, какой недуг
Меня знобит? Коль он – любовь, то что же
Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..
Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..
На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?
Коль им пленен, напрасны стоны. То же,
Что в жизни смерть, – любовь. На боль похоже
Блаженство. «Страсть», «страданье» – тот же звук.
Призвал ли я иль принял поневоле
Чужую власть?.. Блуждает разум мой.
Я – утлый челн в стихийном произволе.
И кормщика над праздной нет кормой.
Чего хочу – с самим собой в расколе, –
Не знаю. В зной – дрожу; горю – зимой.
И наконец, еще сто лет спустя другой русский поэт, Мандельштам, в совершенно других условиях именно с помощью Петрарки пытался добраться до новых ритмов и новых смыслов:
Речка, распухшая от слёз солёных,
Лесные птахи рассказать могли бы,
Чуткие звери и немые рыбы,
В двух берегах зажатые зелёных.
Поэзия Петрарки не отошла в область истории литературы; и потому 20 июля – день рождения поэта и повод перечитать его стихи, а не повод возложить цветочки к его бюсту.
Автор публикации: Фёдор Косичкин.
Источник: Год литературы