Нельзя уже более любить…

Среди писателей, чьё творчество ценил автор романа «Над пропастью во ржи», особое место занимал Достоевский. Его поиск духовного спасения был близок Сэлинджеру, писателю тонкой душевной организации, прошедшему через ужасы Второй мировой войны. Влияние Достоевского прослеживается, в частности, в рассказе «Посвящается Эсме» (1950), а косвенно – и в повести «Фрэнни и Зуи».

Герой автобиографического рассказа лейтенант Икс – своего рода жертва войны. Как и Сэлинджер, он участвовал в высадке союзников в Нормандии, был свидетелем злодеяний фашистов по отношению к мирному населению. Писатель наделяет героя своим опытом солдата Второй мировой и психологически тонко описывает его состояние глубокой депрессии: он не может ни на чём сосредоточиться, не координирует свои движения, не может писать. Всё это – признаки «посттравматического стрессового расстройства». О его душевном состоянии свидетельствует и следующий эпизод: в доме, где герой квартировал после выписки из американского госпиталя в Германии, он обнаруживает книгу, на форзаце которой запись: «Боже! Жизнь есть ад!» Не-твёрдой рукой он выводит ниже слова Достоевского: «Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить».

Источник цитаты – роман «Братья Карамазовы», книга шестая («Русский инок»), в которой изложена история старца Зосимы, его беседы и поучения. В рассказе «Посвящается Эсме» пронзительно звучат слова героя, который повторяет мысль Достоевского о том, что невозможность любить и «есть ад». Сэлинджер мысленно обращается за помощью к русскому писателю, подобно тому, как обращались к старцу Зосиме те, кто искал духовного спасения в романе «Братья Карамазовы». Одна из заповедей Зосимы, которая могла найти отклик в сердце писателя, изложена в разделе «О молитве, о любви и о соприкосновении мирам иным»: «Братья, не бойтесь людей греха, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите всё создание божие, и целое, и каждую песчинку...» В атмосфере ненависти и отчаяния эта проповедь любви даёт герою надежду.

Через несколько лет в рассказе «Фрэнни» (1955) и повести «Зуи» (1957) Сэлинджер вновь обращается к русской теме. В этом своеобразном диптихе (повесть «Фрэнни и Зуи», объединившая оба произведения, была опубликована в 1961 году) писатель размышляет – с помощью своих героев Фрэнсис и Захария Гласс – о духовном смысле книги под длинным названием «Откровенные рассказы Странника духовному своему отцу». Что же это за книга, которую Сэлинджер знал в английском переводе и цитаты из которой вложил в уста своих героев? Это произведение анонимного автора представляет собой своеобразное житие. Создание её приписывают отцу Михаилу (Михаилу Козлову), епископу Феофану Затворнику и старцу Амвросию Оптинскому. Замечу попутно, что именно под влиянием встреч с Амвросием Оптинским Достоевский создал образ старца Зосимы, повлиявший на американского писателя. «Откровенные рассказы» были переписаны на Афоне игуменом Паисием и многократно публиковались в России. Первую часть книги перевели на английский язык в 1883 году под заглавием The Way of a Pilgrim, вторую часть – в 1911 году. Название этого произведения у нас обычно переводят (к сожалению, не обращаясь к первоисточнику) как «Путь странника».

В духовном мире сэлинджеровских героев «Откровенные рассказы» занимают особенное место. О русской книге знали старшие братья семьи Гласс Симор и Бадди, с ней хорошо знаком Захарий; её читала и перечитывала его сестра Фрэнни. Размышления Странника о воздействии Иисусовой молитвы на человека стали фоном рассказа «Фрэнни». Героине Сэлинджера была известна биография Странника, от имени которого ведётся повествование, были известны и обстоятельства его встреч с разными людьми во время путешествий по России, посещений различных монастырей и бесед с их насельниками. Большое впечатление на неё произвела проповедь старца, изложенная в Первом рассказе Странника. Своему другу Лейну Куттелу Фрэнни объясняет значение русского слова «старец» трудно переводимой фразой «He is a very advanced religious person».

Упоминает она и «Добротолюбие», книгу, которую вместе с Библией Странник всюду носил с собой. Наряду с «Откровенными рассказами» она считается главным наставником в созерцательной духовной жизни. Через весь рассказ Сэлинджера рефреном проходят слова одного из авторов «Добротолюбия», святого Симеона Нового Богослова: «Сядь безмолвно и уединенно, преклони голову, закрой глаза <...> воображением смотри внутрь сердца, своди ум, то есть мысль из головы в сердце. Дыши и говори: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», тихо, устами или одним умом».

Именно этой заповеди следует героиня рассказа. Она старается непрестанно творить Иисусову молитву, пока ещё внешнюю, носит с собой эту книгу, пересказывает её содержание другу, гарвардскому студенту Лейну Куттелу. Но того вовсе не интересует эзотерическая русская история, он занят вещами сугубо материальными. Своими неуместными репликами молодой человек пытается спустить Фрэнни с небес на землю, но тщетно. Она находится в состоянии своеобразного религиозного экстаза. Рассказ кончается глубоким обмороком героини. Когда Фрэнни приходит в себя, губы её беззвучно произносят Иисусову молитву.

Вторая часть, повесть «Зуи», посвящена рассуждениям героев о русской книге, столь сильно повлиявшей на Фрэнни. Повесть построена как одноактная пьеса необычайной длины, в нескольких картинах, со множеством авторских ремарок. В картине первой брат Фрэнни со знанием дела объясняет матери, что это за книжка, которую всё время читает его сестра. В картине третьей он долго и подробно обсуждает с Фрэнни основную идею «Откровенных рассказов». Поначалу создаётся впечатление, что Зуи сдержанно относится к увлечению сестры русскими христианскими идеями. Дело в том, что оба они были воспитаны старшими братьями в духе восточной мудрости, о чём, между прочим, Зуи говорит с явным неодобрением: он, видимо, осознаёт некоторую ущербность подобного воспитания. В ходе долгого и трудного разговора с сестрой о молитве он признаёт её право искать истину не в буддизме или даосизме, а в христианской святоотеческой литературе.

Отметим также и то, что Захарий открыл для себя эту книгу раньше Фрэнни – и глубже воспринял её мудрость. Теперь он сам, так скажем, играет роль старца по отношению к сестре, которая, подобно Страннику, ищет духовного очищения и приобщения к Богу.

В русской книге Зуи воспринял главное – заповеди святых отцов из «Добротолюбия» и глубину евангельской мудрости. Он преподаёт начинающей актрисе Фрэнсис Гласс, разочарованной в жизни и своей профессии, урок любви и всепрощения. Захарий обращает к ней слова (в самом конце повести), которые можно считать художественным завещанием автора. Проповедь Зуи близка по смыслу тому, что говорил один из авторов «Добротолюбия» Никита Стифат. Он учил любить людей, какими бы убогими они ни были: «По внутреннему настроению души изменяется естество вещей, то есть, кто каков сам, тот так и о других заключает <...> кто достиг истинной молитвы и любви, тот не имеет различения вещей, не различает праведного от грешного, но всех равно любит и не осуждает, как и Бог; как солнце сияет и дождит на праведных и неправедных».

В этих словах слышна перекличка с заповедями старца Зосимы, а также, добавлю, со словами Версилова из «Подростка» Достоевского: «Друг мой, любить людей так, как они есть, невозможно, – говорит он сыну, Аркадию Долгорукову. – И, однако же, должно. И потому делай им добро, скрепя свои чувства, зажимая нос и закрывая глаза…»

Под влиянием идей, почерпнутых из «Откровенных рассказов» и из проповедей брата, Фрэнни испытывает духовное перерождение. Судя по концовке повести, она вернётся к обычной жизни, умудрённая идеями книг восточно-христианской религиозной философии.

Неслучайно американский исследователь Кеннет Славенски усмотрел в героине сходство со Странником из «Откровенных рассказов».

Можно говорить и о незримой связи повести «Фрэнни и Зуи» с произведениями Достоевского. Известно, что русский писатель читал «Откровенные рассказы», а об Иисусовой молитве и практике «умного делания» знал из творений отцов церкви, святого Нила Сорского, из общения с оптинскими монахами. В творчестве Достоевского возрождается, по словам С.А. Ипатовой, «забытая святоотеческая мысль о пути к совершенствованию как стремлении к таинственному слиянию с Богом».

В своём творчестве Сэлинджер обращался к американской философской традиции, к практике буддизма, к творчеству Достоевского. Но не только. Писателя в далёкой Америке привлекло учение, разработанное афонскими монахами, а позднее – оптинскими старцами.

О чём и свидетельствует его позднее творчество.

Автор: Эльвира Осипова.

Александр Ливергант, главный редактор журнала «Иностранная литература»:

– И когда раньше я читал «Над пропастью во ржи», и теперь, спустя много лет, когда перечитываю, задаюсь одним и тем же вопросом. Такие, как Холден, бунтуют, только пока они молоды и «драчливы», а потом, как и многие литературные бунтари, с возрастом перебесятся и незаметно для себя вступят во взрослый «липовый» мир и перестанут рваться «на индейскую территорию»? Или же Колфилд – бунтарь, так сказать, по натуре, «безвозрастный»; «взрослый» мир и «копперфилдовская муть» не будут устраивать его и когда он вырастет? Склоняюсь всё же ко второму варианту ответа: ведь дело тут не только (и не столько) в герое Сэлинджера, а, как теперь говорят, в «тренде» 50–60-х годов американской истории и литературы. Если представить себе, что Холден с возрастом остепенится, откуда было бы чуть позже взяться Кену Кизи с его «Пролетая над гнездом кукушки» или битникам с «На дороге» Керуака...

Сергей Казначеев, критик, литературовед:

– Джером Дэвид Сэлинджер был писателем странным, оригинальным и таинственным, причём проявлялось это и в его творчестве, и в образе жизни. Туманный символизм его сочинений, однако, не пошёл на пользу его популярности. Так, например, цикл, посвящённый семейству Глассов, в частности «Фрэнни и Зуи», остался в стороне от внимания широкой читательской аудитории. И наоборот, наиболее ясно написанные тексты принесли ему огромную славу. Речь идёт о повести «Над пропастью во ржи».

Простое повествование о взрослении закомплексованного подростка Холдена Колфилда оказалось самым понятным и доступным из всех сочинений прозаика. Немного смущает, правда, несколько пафосное название (цитата из Роберта Бёрнса), на что указывал когда-то покойный преподаватель Литинститута Станислав Бемович Джимбинов, но в любом случае это был бесспорный успех.

А вообще, если честно, то кажется, что значение Сэлинджера несколько преувеличено. Он недотягивает, бесспорно, до таких гигантов, как Марк Твен, Хемингуэй и Фолкнер, а находится где-то на уровне Апдайка, Хеллера и Чивера. Затворничество последних лет жизни тоже не пошло на пользу его славе: читатели ждали новых произведений, а он спрятался от публики, как наш Пелевин. Но этот-то пишет, а Сэлинджер перестал. И читатели стали постепенно о нём забывать.

Источник: Литературная газета