...первое ощущение – калейдоскоп. Оттенки цветов и лучи света смешиваются, танцуют. Кажется, что-то складывается, но картина меняется почти сразу, превращаясь в нечто иное. Формы и фрагменты сменяют друг друга, так что кружится голова.
Может быть, все дело в скачках времени между эпохами. В один момент мы находимся в 1794 году, а вот уже возвращаемся на мгновение в ХХІ век, перенеслись в ХХ век, а сейчас внезапно оказались в 433 году. Основная сюжетная линия повести «Калейдаскоп дывізіі Серакоўскага» прерывистая, усложненная, на нее накладываются параллели во времени. Если бы это был не Стефан Корф, которого знаю как читатель и как редактор (в качестве автора сборника рассказов «10 + 10» и по публикациям в белорусской периодике), эту изменчивость и «расшатанность» сюжета могла бы посчитать недостатком. Списав, как это часто делают с произведениями молодых писателей, все на неопытность.
Но зная автора, зная его необычайную способность смешивать в пространстве художественного текста реальное и ирреальное (с уклоном в магический реализм), зная его способность так ненавязчиво рассказывать историю, что после прочтения хочется поразмыслить и снова вернуться к произведению... Думаю, учитывая все это, нужно углубиться в текст и попробовать сложить цветные стеклышки в этом калейдоскопе, словно мозаику. Странные пражские кексы, самурайских такс, папайю с личиком, господина ведьму – словом, все то занимательное и причудливое, что создает в тексте атмосферу абсурда. Создает, намеренно подчеркивая абсурдность самой ситуации, в которой оказывается целая страна, где национальную принадлежность определяют по конфессиональной, где трудно определить, кто чужой, а кто свой.
Изначально автор обещает нам историю-диариуш (дневник) в 93 днях – и недоговаривает. Потому что дневник – это не дневник. И вся эта история, кажется, не столько о дивизии Сераковского, вынесенной в название, даже не столько о Янке Липиниче («каталік, але мясцовы, камянецкі»). Все это будто бы не особенно важно, и к тому же Липиничу сам автор относится немного отчужденно. Но в чем же тогда дело, где тут цель и цимус?
Композиционно, как я уже говорила, текст довольно фрагментарный. Раздробленный. С одной стороны, идея «разрезать» хронос при работе с такими кусочками, динамичными эпизодами впечатляет. Интересно, что и говорить. Да и отыскать по содержанию эпизод, который хотелось бы перечитать, вполне удобно. Однако, с другой стороны, из-за этого утрачивается целостность восприятия истории, произведения великой прозы, композиционного и исторического единства. Вместо этого у нас как бы сериал, набор отдельных набросков. Влияние времени, наверное? Вполне возможно, учитывая клиповость мышления современного поколения читателей, такой подход даже уместен. Но, честно сказать, мне не хватало повести в повести.
Из-за этой сериальности у читателя мало времени, чтобы делать то, что сделать, в общем-то, хотелось бы: привязаться к персонажам, быть напуганным (или восхищенным) Великим Дажвальдом и всевозможными злыми духами. Но есть эпизоды, написанные с такой тщательностью и старанием, с таким своеобразным (не сериальным) течением художественного времени, что невозможно не обратить на них отдельного внимания. Для меня такими центральными эпизодами были фрагменты, маркированные религиозной тематикой, то есть появления священников (отец Серафим, отец Иосиф) и жрецов (возле Древа Темной Ночи). Автор четко противопоставляет христианство («Біць людзей – грэх», – говорит отец Серафим уланам) и язычеству («Мне няма справы да чалавечых спрэчак!» – замечает Волк-Дажвальд). Так же противопоставляется стремление Липинича к войне как празднику в начале – и его отношение к ней в одной из последних сцен: «Янка імкнуўся вярнуцца ў бойку… не таму, што хацеў біцца ці хутчэй даць шаблі больш крыві. Лепш ён зламае шэрагі ворага, лепш ён пераб’е як мага больш расейцаў, і больш сваіх жаўнераў вернуцца дамоў жывымі. Трэба забіваць, каб людзі маглі жыць».
Через взросление своего героя автор доказывает: философия «ненасилия» или безразличие не могут быть вариантом, когда на карту поставлено самое дорогое: дом, Родина. Свои. Своё.
Поэтому один из самых первых и последних фрагментов перекликаются с грустной иронией. В первом 20 июля 1794 года отец Серафим и мальчик разговаривают про солдат, которые приближаются к деревне: «Нашыя, нашыя… А якія, Кромча? Па зямлі сваякі, па мове чы па веры? Усе нашыя насамрэч, хлопча». И также, 18 сентября 2012 года мальчика, которого бабушка привезла в музей Суворова в Кобрине, интересует вопрос, кто все еще «наш» – «А як гэта да Беларусі адносіцца?» Ответ звучит неутешительно: «наши» снова другие. Время изменилось, восприятие изменилось, и «мясцовы, камянецкі» парень стал «поляком». И тот факт, что этот эпизод – последний, сразу после рассуждений Липинича, повзрослевшего на войне, о том, что «трэба забіваць – каб маглі жыць», оставляет горькое послевкусие.
И тем более горькой становится сцена из 1827 года, открывающая книгу: возвращение постаревшего Липинича в болото, к красавице с зелено-синими волосами. Болото похоже на отчаяние, охватившее разочарованного воина. Время действия (время отчаяния), выбранное автором для этого эпизода, знаменательно: через несколько лет произойдет восстание 1830-1831 годов, и ему, подобно восстанию 1794 года, суждено захлебнуться кровью.
Но если подумать: разве читатель впадает после прочтения? Проклятие, брошенное обманутым Дажвальдом («вашыя землі ніколі не будуць спакойныя») якобы сбывается – на протяжении всей нашей истории.
Однако дети, задающие вопросы в музеях, размышляющие и пытающиеся разобраться в абсурдных и трагических хитросплетениях истории, остаются надеждой.
И это уже немало, не правда ли?
Давайте читать вместе!Вось #такое_чытво.
Отыскать книгу поможет электронный каталог Национальной библиотеки Беларуси.
Материал подготовлен отделом сопровождения интернет-портала.
