Жестокость страшнее всего, когда становится привычкой. Когда она не удивляет, когда больше не провоцирует на протест. Когда становится частью повседневной жизни, чем-то неотъемлемым.
Война страшнее всего, когда она становится привычной. Когда зверства нелюдей и смерть людей уже не удивляют. Когда слова «мины», «контузии», «раненые», «убитые» становятся привычными словами обихода.
У взрослых души закаленнные, затвердевшие, не сгибаются – ломаются. А вот у детей, подростков – души нежные, не вполне сформированные. Как молодые деревца: как подвяжешь, так и вырастет. И когда молодая душа привыкает, прирастает к жестокости, еще не осознав себя, не отыскав собственного пути, тогда – страшно.
Повесть Владимира Караткевича «Лісце каштанаў» рассказывает о группе подростков, чья юность была отравлена войной. И сами они, как молодые деревца, побитые морозом, голодны, измучены, каждый со своей собственной болью, со своей собственной истерзанной памятью, с ненавистью, которую вырастила в них война. В послевоенном Киеве, разоренном, голодном, они бродят по улицам – «проста хлопцы, якія часам яшчэ гулялі ў вайну». А город вокруг них «ціхі, нібы прыглушаны, нібы ледзь ачухаўся ад страшнага сну, зразумеў, што ўсё мінула, і пацягнуўся насустрач сонцу, але яшчэ не смяецца, бо не можа да канца паверыць у радасць, і толькі нясмелай, харошай усмешкай сустракае неба, і сінь Дняпра, і цвіценне белай акацыі». Город в повести (Короткевич даже иронизирует над тем, что «наша літаратура поўная гарадамі Энскамі, Ліпскамі») сам по себе персонаж, похожий на подростков, которым «чатырнаццаць – пятнаццаць – шаснаццаць» лет. Как и они, он пережил войну не без потерь, как и они, все еще не оправился окончательно. И, как и они, наперекор всему – живет.
– Вам, магчыма, для жыцця больш мужнасці спатрэбіцца, чым нам для смерці, – говорит героям повести лейтенант, которого они встретили в одной из аллей за кинотеатром «Павлин».
Интересно, что композиционно «Лісце каштанаў» (1973) напоминает «Дзікае паляванне караля Стаха» (1964). Как Андрей Белорецкий вспоминает события прошлых лет с высоты возраста, так и Василь Стасевич, уже взрослый, обращается к событиям своей юности – определяющим в его жизни. Начиная (и привлекая внимание читателя) упоминанием о том, как не выносит листвы «жоўтай, асенняй, залацістай пад сонцам, лапчастай (а за ёй сіняе-сіняе неба залатой восені)». Персонаж-рассказчик с самого начала нанизывает несколько ярких (и по-своему ужасающих) воспоминаний времен войны, словно подготавливая читателя к тому, что будет дальше, к тому, чем станет для него прекрасная каштановая листва.
Сама по себе повесть очень лирична – тонкой атмосферой ностальгии, добродушным и иногда ироничным умилением, с которым описываются персонажи. Несмотря на то, через что им пришлось пройти, несмотря на то, что им пришлось рано повзрослеть, они всё еще подростки, почти дети. Но их чувство справедливости так же сильно, как и у всех, кто боролся с горем и лишениями. «Нам па картачках належала чатырыста грамаў хлеба на дзень. У правінцыі на карткі больш нічога не давалі, і гэтага было мала, дужа мала. І ўсё ж ніхто з гэтай прычыны не ныў. Ведалі: даць болей проста немагчыма, калі хочам дабіць гэтую ненавідную свалоту, давесці справу да сапраўднага канца». И поскольку они вместе со взрослыми голодают ради Победы, им трудно видеть «толстых румяных пекарей» в окне пекарни: «з нас нібы насмяяліся, абняславілі, аганьбавалі. І, галоўнае, не толькі з нас, а і з усіх гэтых нясытых людзей, якія мужна, аддана рабілі сваю справу і не скардзіліся». Поэтому в витрину летит кирпич – как протест против несправедливости, против неуместной «рекламы». Седой прохожий, который видел всё, говорит:
– Словам трэба, дзеяннем дурасць біць. Маладыя вы, нецярплівыя.
И глотает короткое «а можа і…» – потому что, возможно, иногда именно условный кирпич в руках молодого человека становится ultima ratio, особенно когда большинство проходит мимо, не замечая отвратительной издевки над всеми беспомощными, которые «без нытья» работают ради общего счастье и освобождения.
Нетерпеливость – нетерпимость – герои демонстрируют и в эпизоде с «расстрелом». Для Василя, например, дико наблюдать за подобной «реконструкцией», ведь «некалькі разоў у жыцці мне даводзілася бачыць расстрэлы. Калі быў сувязным. Розныя, яны былі ў нечым страшэнна падобныя. Я нават ведаў, чым: пачуццём страшнай безнадзейнасці, адчуваннем уласнага бяссілля, калі нянавісць, здаецца, вось-вось задушыць цябе. Крывёю, якой захлынаюцца тыя, моташнасцю і нудотай, якія горка і ядуча падступаюць да тваёй глоткі». Тут же «фашисты» играют в расстрелы, выкрикивая фразы на почти непонятном им языке. Так дети иногда слепо копируют взрослых: «Вось гэта ў іх заўсёды падобныя гульні. На свае вочы, відаць, такога не бачылі. Каб у жыцці. Смажаны певень іх яшчэ ў азадак не дзюбнуў». Чересчур воинственный Гнат с «шалёнымі вачыма», который слишком (не видев в жизни) легко играет со словом «смерть» и с запалом бьет слабого деревянным карабином между лопаток – чем не готовый материал для полицая?
Протест, который рождается в сердцах героев – протест естественный, человеческий: «Уся нянавісць, якую мы гадамі запасілі і таілі ў сэрцы – уся яна нібы адразу выплюхнулася ў прыпадку шалёнага гневу супраць гэтых... што гуляюць у гульні, якіх не павінен дазваляць сабе нават дзесяцігадовы мужчына, калі ён прадчувае ў сабе чалавека. Ужо не кажучы пра пятнаццацігадовых». И бьются подростки – «бяспамятныя, ашалелыя ад ярасці» – не обращая внимания на количественный перевес. Ведь сражаются они с тем, с чем в это же время сражаются все – с фашизмом, намертво засевшим в головах Гната и его вояк.
Вывод, к которому подводит Короткевич, простой: нельзя молчать и бездействовать, когда сталкиваешься с чем-то подобным. Независимо от нации (Карл – немец, Наум – еврей, Василь – белорус), социальной или возрастной принадлежности, существует лишь одна граница, по одно сторону которой – люди, по другую – нелюди.
Но повесть о подростках, даже о подростках непростой военной поры, не была бы такой, если бы не случилась любовь. «Гэта было цалкам не тое, што потым. Пасля мы, хто дажыў, шмат чаго разумелі, а тады гэта было так, як быццам перад чалавекам, які дагэтуль бачыў толькі ноч, заднела, засвяцілася зусім яшчэ невядомая яму, незразумелая, але ад гэтага яшчэ больш прывабная заранка. Божа мой, якія мы былі маладыя, якія да святасці дурныя і якія бязглузда, па-боску чыстыя!» Эта еще детская чистота, невинность первой любви («дружбы») делает воспоминания о ней особенно трогательными. Ведь чистота и красота на страшном фоне войны расцветают только ярче. Ведь герой-рассказчик, непреднамеренно подслушивающий по ночам разговор друзей о искренних и чистых чувствах к девушке, не может простить «усяму, што свядома сее варожасць, усёй хлусні і подласці свету» тихой ночной беседы тех, кто погиб наутро.
Финал истории символичен. Будто не минное поле, смертельная ловушка, оставленная нацистами, убивает героев, а неумолимый водоворот войны, водоворот жестокости и убийств тащит их, невинных, за собой, ломает и калечит. Василь видит своих друзей – или то, что было ими. И на них «з кожным парывам дняпроўскага ветру ападалі жоўтыя змаршчакаватыя лісты з выкарчаванага з корнем старога каштана». Красота, которая скрывает смерть и разрушение. Красота «за краем черной радуги».
Эта повесть не была бы такой красивой, если бы не этот ужасный – горький, как полынь – финал. Потому что нужно помнить о тех, кто остался «за черной радугой». О тех, кто не увидит ни нового дня, ни золота новых осеней.
Пока память жертв ужасающего кровавого вира жива, граница между людьми и нелюдями остается живой и нерушимой.
Наша память, даже самая болезненная, сохраняет нашу человечность.
«Пачынаюць аблятаць каштаны. І ў гэты журботны час наша апаленае, спаленае, наша забітае вайной, наша знявечанае юнацтва заўсёды, заўсёды ўспамінаецца мне».
Давайте читать вместе!Вось #такое_чытво.
Отыскать книгу поможет электронный каталог Национальной библиотеки Беларуси.
Материал подготовлен отделом сопровождения интернет-портала.
